Предыдущая Следующая
Вернера Херцога можно назвать одним из самых
«культурных», или культурологических режиссеров на планете.
Он не только активно и плодотворно опирается
на кинематографические традиции (то переосмысливая бытовавший
в Германии в 1930-е гг. жанр «горного фильма» в «Серро Торре:
крик камня», то снимая римейк шедевра Мурнау о вампире
Носферату). Он не только полон интереса к другим культурам (большая
часть документальных фильмов Херцога посвящена именно исследованию
неевропейских культур), к их удивительным возможностям
и не опознаваемым нами границам.
Собственную западноевропейскую
культуру он тоже подвергает пристальному анализу и серьезной критике.
Иногда он делает это напрямую – как в «Строшеке», где Бруно С.
играет странного деклассированного персонажа, который из современной
Германии уезжает за мечтой о прекрасной жизни в Америку
и погибает там в одиночестве. Но еще чаще Херцог помещает
действие своих фильмов в начало XIX в.,
когда, по мнению многих исследователей культуры, складывается во всех
своих противоречиях буржуазная традиция рационализации повседневности, вместе
с представлениями о познаваемости мира и его доступности для переделки,
вместе с приоритетом точных наук, с абсолютизацией высокой классической
культуры. Этой буржуазной картине мира бросил вызов романтизм – порыв
к другим реальностям (к недоступным мирам мистики, мифологии или
к жизненным источникам народной культуры), обожествление природы,
признание непостижимости человеческой натуры («Каждый человек – пропасть;
голова закружится, коли заглянуть туда», – говорит Войцек, герой пьесы Г. Бюхнера,
экранизированной Херцогом).
Херцог регулярно делает предметом своего
внимания столкновение мира романтизма и мира буржуазной
рациональности – не в пользу последнего.
Предыдущая Следующая